Эдам проехал чуть вперед. Девушка подбежала к машине и села на пассажирское сиденье. Вечер был жарким, но она дрожала. Он спросил, куда ей ехать.

— Куда угодно, — ответила она.

— Куда угодно?

— Я не знаю, где я, так откуда мне знать, куда ехать?

— Ты приехала сюда на поезде, да?

Она принялась хохотать, и при этом у нее стучали зубы.

— Я приехала оттуда. — Девушка повернулась и указала на викторианское здание с трубой-колокольней.

— А что это? — спросил Эдам.

— Ты не знаешь? Дурка. Желтый дом. Так моя бабуля называет психиатрическую лечебницу.

Эдам проснулся. Лежал и думал о Зоси. Была ли она сумасшедшей? Возможно, но помешательство было временным и имело веские причины. Естественно, никто из них не подверг сомнению ее побег из «психушки» и вообще сам факт ее пребывания там. Эдам стряхнул с себя сон. Руфус назвал ее «ничейной», и Эдам тут же принялся высмеивать это слово, сказал, что это термин романистов. Тогда они залезли в «Краткий Оксфордский словарь» Хилберта и обнаружили там потрясающие вещи. «Нечто, никому не принадлежащее, ни к кому не относящееся». «Никем не выигранное». «Вольный, дикий человек, не имеющий дома или друзей».

— Именно это я и имел в виду.

А потом Эдам вслух зачитал еще одно значение:

— «Объект собственности, который оказался бесхозным и который, будучи не востребованным в установленный период после представленного по всей форме уведомления, переходит к лорду манора».

В общем, получилось правильно, что Зоси перепала ему. Ничейная, бесхозная и невостребованная досталась владельцу поместья. Сейчас, будучи тоже отцом, он подумал о ее родителях, матери и отчиме, которые потеряли Зоси и, очевидно, никогда не искали, не заявляли об ее исчезновении, радуясь, что избавились от нее.

А вдруг, размышлял Эдам, Эбигаль просыпается по ночам и ищет его в темноте, в пустой комнате, потом пугается и начинает плакать. Эта мысль была ему невыносима. Стояла глубокая ночь, было два или три. Марк Твен где-то написал: «Мы все сумасшедшие по ночам». Эдам тихо, не зажигая свет, вылез из кровати. Он так часто ходил этой дорогой к Эбигаль, что мог пройти ее в темноте, только нужно было выставлять перед собой руки и, как слепому, нащупывать закругленное ребро шкафа, стул с лакированной спинкой из реечек, верхний угол батареи, холодной в это время года, круглую стеклянную дверную ручку.

В коридоре Эдам включил лампу. Дверь в комнату Эбигаль была открыта, и он вошел. Падавший в комнату треугольник света из коридора заканчивался в метре от кроватки. Вместо того чтобы наклониться над ней, он опустился на колени и вгляделся в ее личико через прутья. Она открыла глаза, но их чувства, как у леди Макбет, были закрыты. Бодрствуя, она всегда смотрела на него с улыбкой; сейчас же она не улыбалась. Веки с пушистыми ресницами медленно опустились, Эбигаль вздохнула, поерзала, покрутила головой и снова погрузилась в глубокий сон. Эдам стоял на коленях возле кроватки и думал о Зоси, ее матери и отчиме, которые даже не удосужились заявить в полицию, когда их дочь пропала без вести. Очевидно, они почувствовали себя так, будто с них сняли бремя, — так зачем искушать судьбу, пытаясь это бремя вернуть? Но ведь Зоси было всего семнадцать. Во всяком случае, она так говорила, вспомнил Эдам. Она была такой врушкой.

Возраст человека можно определить, когда он мертв, а когда жив, получается не всегда. Например, в газете писали, что скелет, найденный на кладбище в Уайвис-холле, принадлежит молодой женщине в возрасте от восемнадцати лет до двадцати одного года. Не то чтобы это было особо важно…

Эдам встал, подошел к окну и выглянул в сад. Жалкий клочок земли в уплотненном пригороде по сравнению с тем, чем он когда-то владел. В отдалении горели фонари, зеленоватые или ярко-оранжевые. Вместо луны небо подсвечивал вечный химический свет, ставший уже привычным для ночного пригорода. Осень накрыла все живое холодным туманом. Растения стали палками, листья превратились в мокрые лоскуты, черные пластмассовые ветки деревьев стали напоминать скрюченные артритом суставы. Мы все сумасшедшие в три часа ночи.

Такого лета, как то, больше не было. В 1984 году было хорошее лето, но не такое, как то. Та ночь была жаркой — правда, не до такой степени, как днем, даже после заката температура сильно не падала. Они ехали домой, споря, какая ночь считается серединой лета. Мери утверждала, что это двадцатое июня, ночь перед солнцестоянием, самым длинным днем, а Руфус — что двадцать четвертое; он же, Эдам, назвал двадцать третье число, потому что это канун двадцать четвертого, который и является днем солнцестояния. Все они были здорово пьяны, и Руфус громко пропел:

Иногда Руфус бывал груб, как игрок в регби. Мери же, обычно такая критичная, разомлела от выпитого. Что бы ни говорил Руфус, все вызывало у нее смех, и она начинала все сильнее прижиматься к нему. Они раскурили одну сигарету на двоих и стали передавать ее друг другу. Эдам, лежавший на заднем сиденье, прочитал вслух «Грантчестера», которого в те дни знал наизусть:

Дома они устроились на террасе на расстеленных пледах, и Руфус сказал, что будет спать здесь. С озера налетели тучи комаров и стали кусаться, как хищники, поэтому, чтобы отогнать их, пришлось зажечь пахучие палочки, мятные, анисовые и сандаловые. Мери нашла в старомодной аптечке в Комнате смертного ложа немного масла цитронеллы, и они намазались им с ног до головы. Вернее, намазали друг друга. Это и дало всему толчок.

Стояла тишина. Можно было услышать, как рыба с тихим плеском выпрыгивает из воды за насекомыми или как шелестят в воздухе крылья летучей мыши. А из глубин леса время от времени долетали менее приятные звуки.

— Звук, который издает нечто, которого прикончило другое нечто, — сказал Руфус одному мужику, с которым познакомился в пабе.

Как предполагал Эдам, то были кролики — жертвы лис или ласок. Тоненькие, полные боли крики звучали таинственно, когда будили его в предрассветные часы. Но тогда, на террасе, до них не доносилось никаких криков, ночной мрак был освещен луной, небо, так и оставшееся синим, затянула сетка из звезд, между статуями любвеобильных богов дымились ароматические палочки. Руфус держал в руке бутылку красного, но пил вино из коньячного бокала Хилберта.

— В Грецию мы не едем, так? — спросил Эдам.

— В настоящий момент — вряд ли, — ответил Руфус, чья речь становилась тем более внятной, чем сильнее он пьянел. — А зачем туда ехать?

— Если помнишь, это был наш план.

— Хочу поехать в Грецию, — сказала Мери, но с улыбкой и сонно.

— Нет, радость моя, не хочешь. Ты хочешь остаться здесь и втирать вон ту дрянь в Эдама.

Зачинателем был Руфус. Эдам понял это не сразу, немного погодя. Руфус всегда охотился за ощущениями, стремился к новому опыту, к новым излишествам. Из него получился бы отличный плохой римский император. Эдам потянулся за маслом, но Руфус остановил его.

— Нет, пусть она.

Эдам был в застегнутой рубашке, а не в майке, и он тут же принялся стаскивать ее через голову, хорошо представляя, что может произойти. От смеси джина и вина в висках стучало, а реальность искажалась, открывая перед ним безграничные возможности и показывая ему фантастический мир, сияющий и сверкающий. Однако он смог вымолвить только:

— Оставим Грецию на следующий год. В этот раз мы в Грецию не поедем…

Пальчики Мери едва касались его спины. Руфус приподнялся на локте и наблюдал. Он потянулся через Эдама, чтобы прикурить сигарету от палочки и, улыбаясь, выпустил дым между зубами. Мери сказала Эдаму лечь на спину, чтобы намазать ему грудь. Эта процедура очень напоминала намазывание кремом против загара и в то же время была совсем другой — а как же иначе, если вокруг такая темень? Это напоминало те времена, когда мужчину умасливала рабыня. Руфус отшвырнул сигарету и положил руку на плечи Мери. На ней был купальник, тесемки которого завязывались на шее.