— Отец говорит, что самоограничение облагораживает характер.

Руфус усмехнулся — ведь Эдам, естественно, все рассказал ему о завещании Хилберта.

— Еще бы ему не знать, — сказал он.

Эдам подозревал, что сейчас Руфус стал разборчив в отношении вина, превратился в винного сноба, который смакует букет и рассуждает об очаровательном домашнем бургундском; но в те времена он предпочитал дешевку. Поэтому, чтобы купить побольше, они взяли самое дешевое из того, что было в магазине: «Николас» и еще какое-то пойло под названием «Хиронделль».

— Если так пойдет и дальше, мне придется продать Гейнсборо, — сказал Эдам.

Естественно, это оказался не Гейнсборо, несмотря на утверждения того Эванса или Оуэнса. Заполучив столики и бокалы, он взглянул на темную, выцветшую картину, на которой маслом был изображен пожилой священник в шляпе с полями, загнутыми с боков, и выразил мнение, что это работа «нашего местного гения». Его попросили объясниться, и он сказал, что имеет в виду Гейнсборо, который родился в Садбери. Разве они не видели его памятник на Базарной площади? Он стоит там со своей палитрой и, наверное, рисует паб или Кинга, бакалейщика.

Они отвезли картину в Садбери, чтобы узнать мнение эксперта, и им сказали, что подпись внизу холста принадлежит К. Пребблу. Так что они привезли ее в Уайвис-холл и повесили на старое место, а потом загорали на террасе, если стейки с жареной картошкой и пили розовое «Хиронделль» из фужеров Хилберта, потому что всем было противно пить из пластмассовых или картонных стаканчиков; а вот ели на бумажных тарелках, их они купили целую сотню. Кажется, в тот день или на следующий, вспоминал Эдам, он или кто-то из них, наверняка он, высказал идею коммуны. Нет, не в тот день, тогда до этого не дошло. Он захватил с собой книги, которые нужно было прочесть за каникулы, труды по социологии и лингвистике, а также по тем наукам, где эти два направления сходились воедино. Однако мало кому захотелось бы читать эти работы на жарком солнышке и во хмелю. Поэтому он читал книги Хилберта, подборку по классическому натурализму. Они стояли на полке открыто, не были спрятаны под дополнительными обложками, их мог увидеть любой, кто заинтересуется. Эдам восхитился своим двоюродным дедушкой. Там были Гийом Аполлинер и Генри Миллер, Пизанус Фракси и «Моя тайная жизнь», «Моя жизнь и любовники» Фрэнка Харриса и еще с десяток таких же. В тот день Эдам, понимая, что при воздержании это не самое лучшее времяпрепровождение, читал «Фанни Хилл». [37]

Руфус и Мери лежали рядом с ним на пледе, найденном Руфусом в одной из пустующих комнат. Они уже почти десять минут были сплетены в тесных объятиях. У Руфуса между торчащими лопатками по спине тек пот. Несмотря на светлую от природы кожу, он за несколько дней сильно загорел. Эдам старался не смотреть на них, но не мог удержаться. То, чего он боялся, происходило сейчас, однако чувство, которое вспыхнуло в нем, им не отвергалось и не вводило его в смущение. Это было простое сексуальное влечение, но сильное, нарастающее, от которого захватывало дух и начинало пульсировать в голове.

Парочка разомкнула объятия, Руфус перекатился на спину, и стало видно, как сильно он возбужден: казалось, у него в трусы вставлен огромный кулак. Голова юноши была повернута к Мери, и они продолжали целоваться, засовывая язык друг другу в рот. Эдам обнаружил, что набухший член Руфуса волнует его не меньше, чем видневшиеся между полами расстегнутой блузки груди Мери, округлые, мягкие, неподвижные и в то же время упругие, с торчащими сосками. Он отвернулся и уткнулся лицом в «Фанни Хилл». Через некоторое время Эдам услышал, что парочка встает, услышал, как Руфус шумно глотнул вина и как их босые ноги зашлепали в доме по лестнице в направлении Кентавровой комнаты.

Когда Эдаму было восемь, отец рассказывал, будто мастурбация вызывает цингу. А утверждение, что цинга бывает от нехватки витамина С, — это лишь отговорка, придуманная врачами и диетологами. Все, у кого вставные зубы, мастурбировали в молодости, это общеизвестный факт; просто существует сговор между зубными врачами и теми, кого Льюис называл «витаминным лобби». Они заинтересованы в том, чтобы у врачей была работа, а витамин С продавался, им не нужно простое решение проблемы — чтобы молодые люди не совали руки куда не следует и, следовательно, всю жизнь имели здоровые зубы и десны. Позже Эдам спрашивал себя, придумал все это отец или действительно верил в это. Он больше нигде не слышал об этой теории. Однако самое любопытное заключалось в том, что эта идея прочно и против его воли засела в голове. Он не верил в нее, смеялся над ней — с сестрой, к примеру, — но эффект, на который рассчитывал Льюис, был отчасти достигнут. Если Эдам и доходил до мастурбации — а это изредка случалось, — то потом ему начинало казаться, будто у него шатаются зубы. У него болела челюсть, а однажды он даже увидел кровь на щетке, когда чистил зубы.

Так что в тот день он не стал искать спасения в мастурбации, а пошел купаться. Вода была достаточно холодной, чтобы выполнить роль знаменитого викторианского лекарства от сексуального желания.

Выйдя из озера, Эдам присел на берегу в зарослях камыша, перемежавшегося с хостами, и устремил взгляд на увитый розами и жимолостью дом с ласточкиными гнездами под стрехой, с длинной террасой, украшенной Зевсами в различных воплощениях и его возлюбленными. Яркие бабочки, оранжевые, желтые, черные и белые — отец наверняка знает, как они называются, — сидели, расправив крылья, на нагретой солнцем розовой кирпичной кладке. Небо было синим, как любопытные лилии, распустившиеся под окнами столовой, их цветки-раструбы тянулись вверх так же, как семенные головки — у одуванчиков, только были синими — как небо.

В Греции тоже было бы много красивого, жара там стояла бы такая же или сильнее. Но то не принадлежало бы ему. Там он не владел бы всем, на что падает взгляд. Для него стало открытием, как все это важно для него, как много значит. Никогда раньше Эдам не задумывался о том, что может обладать склонностью к приобретательству или быть меркантильным. Просто до этого он ничем не владел — так откуда он мог знать? Поднимаясь по лестнице, он ощущал ликование, удовлетворение при мысли, что эти полы, резные деревянные панели, лепнина на потолке — все это его. Эдам входил в Комнату игольницы, опирался локтями о подоконник и смотрел в сад, либо залитый полуденным солнцем, либо освещенный луной, и думал: все это мое — этот сад, этот огород, закрытый сеткой и обнесенный стеной, это озеро, этот Маленький лес и все, что я вижу по обе стороны от себя и перед собой, все, что перед домом и за ним…

Эдам уже начал подумывать о том, что не сможет расстаться с Уайвис-холлом и продать его.

Эдаму Зоси уже давно не снилась. Руфус снился, и Шива иногда, и даже Шива с Вивьен, но прошел уже год с тех пор, как в последний раз Зоси проникла в его сон и материализовалась.

Все случилось так, как случилось на самом деле, только в реальности подобрал ее и привез в Уайвис-холл Руфус. Естественно, он стребовал с нее плату натурой и даже ненадолго припарковался на стоянке для грузовиков ради этого. Нет, Эдам несправедлив. Он поступил бы так же — в те дни. В своем же сне именно Эдам ехал домой в Нунз из Колчестера, но не на «Юхалазавре», а на той машине, что у него сейчас, на «Гранаде». Она ждала там же, где ждала тогда, у остановки, на развилке в сторону Берса и в сторону Садбери. В те времена там стояло огромное, в викторианском стиле, здание больницы — возможно, и сейчас стоит, если его не снесли, — с печной трубой, замаскированной под колокольню.

Маленькая и изящная, тонкокостная, с бледно-коричневой, практически бежевой кожей, с бледно-каштановыми редкими, очень короткими волосами, с обреченным взглядом, с крохотным, вздернутым носиком и золотистыми, как у кошки, глазами. Кто-то сказал, что она похожа на абиссинскую кошку, — она именно такой и являлась. Очень юной, почти девчонкой, только вот девчонкой она не была. Зоси носила джинсы и майки, но никто никогда не замечал, во что она одета. Как этот прием называется в стилистике? Зевгма или силлепсис? [38] Она стояла с рюкзаком за спиной и со скорбью на лице.