— Вероятно, да, — согласилась Лили.
— Вивьен какое-то время, сидя за столом, сортировала свои лекарственные растения, а потом рано пошла спать. Мы все рано легли спать — кроме Руфуса. Видишь ли, все то время, пока мы там жили, ярко светило солнце и стояла жара, и вдруг солнце и жара исчезли. Мы не знали, чем себя занять. Ребенок не плакал, а если и плакал, мы не слышали. Зоси спустилась в кухню за молоком как раз в тот момент, когда я встал, чтобы идти спать. Она вела себя как настоящая молодая мать, сильно изменилась, выглядела счастливой, сосредоточенной и усталой. Я долго лежал без сна, да и Вивьен тоже. Мы разговаривали, и она повторяла, что для нее большое облегчение, что ребенка отвезли назад. Ей хотелось знать, куда его повезли, какой у ребят план. Надеюсь, они оставят ее в безопасном месте, да? А они догадаются позвонить родителям, чтобы известить их? И дальше в таком роде. Она говорила и говорила, а потом, ближе к полуночи или еще позже, мы услышали, как подъехал «Юхалазавр».
Руфус предпочитал ездить в пабы, где не соблюдались часы продажи спиртного, они обычно работали до часу или до двух ночи, а посетители, видишь ли, изображали из себя личных гостей хозяина. Руфуса не волновало, что это противозаконно. Вивьен думала, что Эдам с ним, она решила, что они вернулись из Лондона, а я ее не разубеждал. Я хотел спать и думал, что утром все само разрешится.
— Ну, все и разрешилось, — сказала Лили. — А сейчас ты винишь себя из-за того, что предложил идею с выкупом. Не будь ее, они отвезли бы ребенка в Лондон и спокойно вернулись обратно.
— Да.
— Думаю, ты правильно винишь себя, — сказала Лили.
Он рассчитывал, что она смирится с этим, обнимет его, но она не обняла. А позже сказала, что вряд ли пойдет спать, что он может ложиться, а она еще немного посидит, потому что не устала. Та ночь была очень спокойной, род людской и стихия угомонились. Шива лежал в этой тишине, вспоминая шум, звуки возвращения Руфуса — хруст гравия под его ногами, хлопанье входной двери. Вивьен повернулась на бок, вздохнула, пробормотала: спокойной ночи, Шива — и сразу заснула, ее дыхание стало ровным и неслышным. Все ночи, за исключением одной прохладной, были теплыми, с лунным светом и звездами, синими бархатными ночами с раздвинутыми шторами и распахнутыми окнами. Эта же ночь была холодной, и время от времени в окно начинал стучать дождь…
Дождь, такой мелкий, что он не падал, а висел в воздухе, затянул Пятую авеню. Шива шел по пустынной улице. После позавчерашних волнений все окна в домах на Форест-роуд были забиты щитами, и от этого улица выглядела странно, как будто все здания были приготовлены к сносу. Никто с ним не заговаривал, никто, как бывало, не освистывал его. Но когда он проходил мимо «Боксера» и собирался перейти дорогу, ему в щеку влетел камень, маленький, не крупнее гравия. Удар получился болезненно острым, как укус осы, и Шива прижал руку к щеке.
Еще один камень, по какой-то дикой случайности похожий на костяшки кулака, ударился в тыльную сторону его руки. Шива резко повернулся. Где-то в дождливой дымке хлопнула дверь. Улица была пуста, но он чувствовал — или воображал — что за ним наблюдает множество глаз. Хорошо еще, что это случилось с ним, а не с Лили. Он остановился у своего дома и уставился на ограду.
Выполненная аэрозольным баллончиком в стиле граффити надпись гласила: «Убирайся домой в Пакистан». Губы Шивы растянулись в горькой усмешке. Он вспомнил, что ненависть к самому названию «Пакистан» у его предков, его деда и отца с дядькой, была сильнее, чем у любого выходца с Ямайки из Уолтемстоу или ирландца. Завтра надо попытаться счистить все это, может быть, даже закрасить; надо подумать, как лучше сделать. Расстраивало то, что надпись останется здесь на ночь, что дом еще на целую ночь будет заклеймен, а они с Лили будут помечены как враги-жертвы или потенциальные жертвы.
Шива вошел в дом, тихо закрыл за собой дверь. Письмо, готовое к отправке и адресованное теще в Зальцбург, лежало на полке рядом с телефоном, там, куда Лили клала перчатки. Когда женщины бросают своих мужей, подумал он, они едут к матерям; они пишут матерям и спрашивают, можно ли приехать домой. О какой же чепухе он думает, сказал Шива себе, переходя из комнаты в комнату своего маленького домика в поисках жены.
В тот вечер Эдам не рассказал Руфусу о письме с требованием выкупа. А не рассказал потому, что еще не придумал, как уговорить Руфуса отправить письмо, не посвящая его во всю затею. Руфуса не интересовало, кто родители ребенка, он даже не заглянул в газету, насколько помнил Эдам; теперь же газета стала для него недоступна, так как они с Шивой вырезали из нее слова для письма, а обрезки выбросили в мусор.
Однако Руфус может поинтересоваться, зачем Эдам написал фамилию и адрес на конверте печатными буквами, причем какими-то пьяным, с обратным наклоном. Глупо надеяться, что Руфус не удосужится взглянуть на конверт. Наверняка взглянет — ведь ему придется купить марку. Ни у Шивы, ни у Эдама марок не было. Эдам думал, что Руфус, возможно, не захочет впутываться — пусть и опосредованно — в то, что, по сути, является преступлением. Когда Эдам думал об этом именно в таком ключе, его начинало подташнивать, все казалось нереальным; ему не верилось, что он сам может быть втянут в это, только не он. С другой стороны, они все же отдадут ребенка, пусть и с риском для себя; так почему бы не получить плату за риск?
В ту ночь Эдам долго лежал без сна под шум дождя и гром, тихо ворчавший, как зверь, ворочающийся во сне, слушая легкое дыхание ребенка и периодическое пощелкивание у него в горле. Было гораздо холоднее, чем за все время их жизни в Отсемонде, поэтому пришлось укрыться пледами, и в первый раз Эдам смог обнять спящую Зоси, притянуть ее к себе, прижаться головой к ее хрупкому плечику. И в последний. Если бы Эдам знал, он погрузился бы с головой в это наслаждение, в полной мере отдался бы радости обладания ею, вместо того чтобы дергаться из-за Руфуса, марок и печатных букв на конверте.
Сейчас, десять лет спустя, он не помнил, что было написано в письме. Наверняка оно содержало указания для Ремарков, как с ним связаться, или в нем говорилось, что он сам свяжется с ними. Наверное, в нем были инструкции и грозное требование не заявлять в полицию, а еще называлось место встречи для передачи денег. Из того письма Эдам помнил только названную сумму: десять тысяч фунтов.
Они с Зоси смогли бы прожить на эти деньги два года, считал Эдам. Как же он был наивен, как неопытен! Почему-то Эдам верил, что этих денег ему хватит, что, если ему удастся удержать ее в Отсемонде два года, то о лучшем и мечтать не надо, что потом он вернется в реальный мир, продаст дом и продолжит учебу в колледже. Ему казалось невозможным вместе с остальными уехать, бросить дом, снова стать студентом, а все потому, что он чувствовал: их отношения с Зоси, его любовь к ней не выживут под резкими огнями города и сохранятся только здесь, в стране грез Отсемондо.
Эдам прижал девушку к себе, она устроилась у него в объятиях, будто сидя на его коленях. Он взял ее правую руку в свою и ощутил под пальцами тоненькое золотое колечко. Скоро они останутся одни, все уедут, и ребенок, возможно, тоже. У них будет собственный малыш, если Зоси захочет — а почему бы нет? Не исключено, что Зоси уже беременна его ребенком. Ведь он не делал ничего, чтобы помешать этому.
Внизу хлопнула входная дверь. Это вернулся Руфус. Эдам услышал, как тот поднялся по лестнице и вошел в Кентаврову комнату. Через некоторое время прекратился дождь. Единственным звуком, который нарушал тишину, было мерное кап-кап-кап с водосточного желоба на углу дома. Вскоре это «кап-кап» стало реже, а потом и вообще прекратилось. Землю и небо окутало глубокое безмолвие, промытый воздух было напоен ароматами. В ночном мраке выделялся дымчато-серый, слегка светящийся прямоугольный проем окна. У Эдама затекли ноги и левая рука, но он знал, что если решит перевернуться, то придется выпустить Зоси, но надежды на то, что она тоже перевернется и обнимет его, практически нет. Не так ли проверяется любовь? Если ты во сне инстинктивно переворачиваешься, чтобы обнять любимого человека, может это служить доказательством? Эдам не пришел ни к какому выводу, но перевернулся на другой бок. Зоси же, насколько он помнит, не перевернулась вместе с ним, чтобы обнять его.