А понадобится ли ему возвращаться в колледж, спрашивал себя Шива. Возможно, и нет, если он передумает насчет фармакологии и попытается поступить на медицинский факультет. Там учебный год начинается в октябре, а «хвосты» можно сдать между сессиями. Учить математику можно с таким же успехом в Отсемонде, как и в Саутолле; не исключено, что в Отсемонде будет даже проще. При доме есть сад, огромный участок земли, сам дом находится в Суффолке, как написала Вивьен.

Шива, относившийся к родителям с гораздо большим почтением, чем все его европейские сверстники, все же врал им без зазрения совести. А обосновывал он это так. Если он скажет им, что собирается провести два месяца в центре медитации с английской подружкой, у которой нет родителей и которая наполовину еврейка, они очень расстроятся и начнут волноваться. Если же он скажет то, что сказал — что едет в летнюю школу, чтобы прослушать подготовительный курс для тех, кто хочет стать врачом, — они обрадуются и придут в восторг. По сути, выбора нет. То, что такая школа не существует и не может существовать, препятствием не являлось, потому что отец не разбирался в этих вопросах и доверял словам и мнению Шивы. Он даже оставил им адрес: Отсемондо, Нунз, Суффолк, так как знал: только смерть одного из них заставит остальных связаться с ним.

Отец предложил Шиве выбрать лучшие рубашки из индийского хлопка, чтобы в летней школе тот выглядел прилично. Шива знал, что новые рубашки ему не понадобятся, поэтому взял платье. Ни одна индийская женщина не носила такое платье — с низким вырезом «каре», широкими рукавами, высокой талией и длинной, в пол, юбкой, ярко-бирюзовое, с ало-золотой вышивкой по корсажу, — и не будет носить, но оно словно было сшито для маленькой, очаровательной Вивьен. Это станет его первым подарком ей.

Скват стоял в ряду приговоренных к сносу домов недалеко от реки на задворках Фуллхэм-Пэлес-роуд. Сейчас дом уже снесен, насколько ему известно, на месте тех развалюх власти построили современное жилье и центр помощи людям с физическими недостатками. Когда там жила Вивьен, дома были признаны непригодными для проживания и подлежали сносу, но их заселили скваттеры и прорубили проемы в общих для соседних домов стенах, так что можно было зайти в номер первый и пройти весь ряд насквозь до номера девятого. Шива так и шел, перешагивая через спящих на матрасах людей. Никто из скваттеров, кроме Вивьен, не просыпался раньше полудня. Помещения были скорее обшарпанными, чем грязными, сильно пахло рекой.

Шива нашел Вивьен в ее комнате, она сидела скрестив ноги и медитировала. Девушка встретила его радостным взглядом, но больше никак не поприветствовала; он не стал прерывать ее и устроился на подушках и циновках, придававших комнате тот самый индийский дух, который отсутствовал у него дома, где принято было носить солидную «тройку», а стены отделывать резными деревянными панелями. На подоконнике и на ящике, где Вивьен хранила цветочные эссенции Баха, [54] стояли крохотные фиалы с ароматическими маслами. На одной стене висела таблица по рефлексологии, а под ней — табличный гороскоп самой Вивьен. Подборка ее книг обескуражила его: Библия, Коран, Гита, [55] «Подражание Христу», [56]

«Тибетская книга мертвых». [57] «И-Цзин» [58] лежала открытой на подушке, а рядом — нечто похожее на щепочки или веточки; судя по всему, перед его приходом она их бросала, чтобы узнать, какая судьба ждет ее в Отсемонде…

Потом уже Шива спрашивал себя, что именно предсказала ей «И-Цзин». Вероятно, ничего особенного, иначе она бы не поехала. Это гадание было до невозможного сложным, комбинации означали что угодно. Он сидел и ждал, без раздражения, без нетерпения, ощущая, как и все в присутствии Вивьен, успокоение и умиротворение. Через двадцать минут она встала. Ее сумка была собрана, но она открыла ее, положила туда цветочные эссенции и большую темно-красную шаль на случай прохладных вечеров. Сумка была из ковровой ткани с текстильными стегаными ручками — Вивьен не признавала кожу или другие материалы животного происхождения, даже шерсть.

— Во сколько электричка? — спросил Шива.

— Не знаю. Если мы придем на вокзал, то туда приедет электричка. Так всегда бывает.

Шиву позабавило, что Вивьен учит не кого-то, а именно его, безмятежному фатализму.

— Шива, ты спешишь? — спросила она. — Тебя в Отсемонде ждет какое-то дело, которое развалится или уничтожится, если ты не успеешь туда до вечера?

Это было просто традицией, общепринятым образом жизни — куда-то спешить, бежать с деловым видом независимо от того, что придется делать, когда добежишь до конца. Его родители были подвержены этому недугу в той же степени, что и англичане.

— У нас есть время, — часто говорила Вивьен. — Мы молоды. А вот когда тебе восемьдесят, времени уже мало, и тогда надо спешить.

Шива подарил девушке бирюзовое платье, и она тут же его надела — у Вивьен отсутствовало понимание принципа оставить что-либо до лучших времен. Что за «лучшие времена»? Для нее все дни были похожи, все новые места предназначались для того, чтобы побывать там, а не для того, чтобы другие разглядывали ее в этих новых местах.

Прежде чем надеть бирюзовое, она сняла серо-кремовое платье-халат из марокканского хлопка, тщательно сложила его и положила рядом с «И-Цзин».

— Сейчас оно мне не понадобится. У меня с собой есть другое.

Шива считал ее забавной. Какая женщина отправится в долгое путешествие лишь с двумя платьями?

— Ты можешь в любой момент забрать его, — сказал он, — когда поедешь в Лондон на собеседование.

Перед тем как Белла рассказала ей об Отсемонде, Вивьен подала заявление на должность детской няни. Хотя она держалась спокойно и никуда не спешила, Шива видел, что открывающаяся перед ней перспектива волнует ее. О работе можно будет позабыть, если Отсемондо окажется именно тем, что Вивьен постоянно ищет, — настоящим сообществом посвященных, таких же идейных, как она, людей, которых девушка сможет чему-то научить и которые смогут научить чему-то ее. Шива наблюдал, как она пишет кому-то из скваттеров записку, заканчивая ее словами: «любви и мира, Вивьен».

Путешествие в ее обществе было спокойным и безмятежным. Они опоздали на скоростной поезд, потому что Вивьен не захотела бежать к нему, и сели в простую электричку. Дорога заняла на пятнадцать минут больше, так как поезд останавливался на каждой станции. Бирюзовое платье привлекало внимание, вышивка на низком вырезе сверкала, как настоящие драгоценности. Вивьен выглядела красивой и экзотичной, но при этом и слегка эксцентричной. Выйдя из здания вокзала в Колчестере, она сорвала на обочине какой-то простенький цветочек — Шива не знал, как он называется, — и воткнула себе в волосы. Вероятно, привлеченный ее внешним видом — и его видом тоже, что уж тут говорить, гибкий, тонкокостный, темнокожий уроженец Востока, — один автомобилист предложил их подвезти. Вивьен не задумывалась о том, далеко Нунз от Колчестера или нет, но на вокзале они выяснили, что до деревушки двенадцать миль. Туда ходили автобусы, правда редко, и последний только что ушел. Водитель, подобравший их, сказал, что довезет их только до Нунза, не дальше.

Шива редко бывал в английской провинции, поэтому он с интересом и любопытством разглядывал широкие поля желтеющей пшеницы и ячменя, на которых лежали преувеличенно длинные тени. Именно водитель сказал, что это пшеница и ячмень, хотя это вполне могли быть кунжут и эспарцет, кто знает. Стояла безветренная погода. На лугах не было животных, что удивило Шиву, так как он ожидал увидеть огромные и тучные стада и отары. По пути им не попался ни один пешеход или велосипедист, а машин навстречу проехало всего две или три. Большие дома с садами, полными цветов, свидетельствовали о благосостоянии хозяев, это не были жалкие, ветхие лачуги для бедняков, какие рисовал в своем воображении Шива.